! | Алексей Крючков писал(а): |
Данная тема была выделена в отдельную для публикации статей Н.А.Архангельского об умерших (в основном) деревнях в окрестностях д.Пашнево (в основном - северных и восточных, т.е. территорию бывшего колхоза "Россия"). Связанные темы: 1) Илово и окрестности - http://of.putnik.ru/of/viewtopic.php?f=24&t=485 2) Ближние окрестности Котлована - http://of.putnik.ru/of/viewtopic.php?f=24&t=1417 3) Котлован - http://of.putnik.ru/of/viewtopic.php?f=24&t=159 |
Статья о Лидии Гомзяковой (Комковой) - уроженке деревни КобЫлиха
Попробую опубликовать статью Сергея Глушкова о Лидии Гомзяковой - уроженке Иловского прихода, деревни КобЫлиха. Эта деревня родина моей матери. Хотелось бы, чтоб откликнулись и Комковы и другие жители этих мест. Хотелось бы связаться и с Лидией Георгиевной. Статья взята из интернета http://www.tverlife.ru/news/15645.html. Извините, если что.
Деревенская муза.
Была в Удомельском районе, на самой границе с Новгородчиной, деревенька Кобылиха. И название незвучное, и деревенька невидная – всего-то два десятка изб, не в лучшем месте поставленных – ни реки, ни озера рядом. Ничего от нее не осталось бы, кроме заросшего крапивой кладбища, да привел Бог родиться здесь девочке с поющей душой. И в нехитрых ее песнях-стихах да в цепкой памяти жива по сей день та деревенька.
Судьба семьи, судьба деревни
«Февраль меня выплюнул в мир ледяной, водою студеною вымыв», – так отметила Лидия Гомзякова свое появление на свет в предвоенном 1940 году. Зимние образы в ее стихах о голодном и холодном, но почему-то все равно милом – как «звонкая песня лаптей» – детстве вовсе не дань случаю и уж тем более не свойство характера. Весенняя жизнерадостность ей свойственна куда больше. Но жизнь складывалась так, что и лаптям бывали рады. Сама-то она, кстати, в лаптях не ходила. Ее отец Егор Ильич Комков был знатный сапожник, еще до революции освоивший это ремесло в столичном городе Питере. Так что сапожки для своих детей – на зависть остальной босоте – тачал исправно. Но этой нехитрой обувкой все Лидины преимущества и кончались. Поскольку хоть и вернулся ее отец с этой второй в его жизни войны живым, но выпала ей доля похуже безотцовщины. В декабре 1945 года мать, словно только дожидавшаяся, когда можно будет сдать отцу на руки троих младших детей, умерла от давно точившего ее туберкулеза. Эта смерть и стала первым «зимним» впечатлением пятилетней Лидии. И нет ничего удивительного в том, что строк о матери, которую она, в сущности, и не помнит, так много в ее стихах.
Конец войны не принес деревне облегчения. Отец, работавший кладовщиком в колхозе, выбивался из сил, чтобы прокормить и вырастить детей. Без женских рук это казалось невозможным. Да и надо ли, когда в каждой избе по вдове? С одной такой из соседнего села Котлован отец и сошелся. Привез к ней своих да у нее двое, итого семь ртов. А кормить нечем. Картошки и той не хватало, а хлеба настоящего и не видели почти. Один из рассказов Лидии Гомзяковой так и назывался – «Хлеб детства моего». Совсем короткий, на две странички – о том, как принес отец однажды настоящее зерно, из которого испекли лепешки, не чета тому подобию хлеба из жмыха и соломы, что выдавался им обычно едва ли не по крупинкам, и как девочка решила припрятать две лепешки, а их собака съела.
Все в том рассказе было подлинно, да не все рассказано. Была еще история, которая и теперь вспоминается ею с опаской: не опорочить бы человека, может быть, трижды раскаявшегося в том, что решился в тяжкую пору на отчаянный, преступный шаг. Новоявленная мачеха сочла, что пятерых детей им не прокормить и поэтому от самого младшего надо избавиться. А младшей была Лида. В общем, бросила она на голову девочки подушку и навалилась сверху. Но без шума не обошлось, и проходившая под окном соседка, услышав недоброе, вбежала в избу и тем спасла Лиду. Следствие, конечно, никто наводить не стал. Просто отец в тот же день собрал вещи и уехал с детьми обратно в Кобылиху.
В Лидиной памяти не только война и послевоенные годы, но и предвоенная пора, о которой узнавала по рассказам родных, сливались в одну тяжкую годину.
По преданию, сама Кобылиха возникла из-за того, что согнали в нее селившихся по хуторам крестьян, чтобы задавить в них вредный хозяйский инстинкт. И шестеро братьев Комковых, из которых Егор был старшим, построились рядом, на одном краю деревни.
В 1938 году второму из братьев, Михаилу, довелось оклеивать избу изнутри газетами. И углядел какой-то недруг, что портрет Сталина оказался приклеен вверх ногами. Далее просто: донос, арест, лагерь. После пришла оказией записочка из Архангельской области – и более ничего, пропал человек, отец четверых детей. В малой деревеньке Кобылихе, от всякой политики бесконечно далекой, он стал уже третьим сгинувшим за эту самую «политику». Старший из его сыновей с войны без ноги пришел. Умудрялся как-то на конной косилке работать. Случилось так, что в день, когда умер Сталин, Лида шла вся зареванная из школы и встретила своего двоюродного брата. «Гриша, Сталин умер!» – кричит ему, давясь слезами.
А он в ответ: «Ну и слава Богу». Такой вот бывал «культ личности». Потом Лидия напишет стихотворение о своем дяде Михаиле Ильиче Комкове, который запомнился ей портретом в центре простенка, где «до боли родная из снимков царит чехарда». В то время надо было иметь решимость держать на почетном месте такой снимок.
Следующий брат, Николай, тоже погиб, еще на финской «незнаменитой», по выражению Александра Твардовского, войне. Оставил двух дочек.
Самым удачливым оказался четвертый из братьев – Василий. Комиссовавшись по ранению в 1942-м, устроился лесником и на зависть односельчанам, работавшим за «палочки», получал зарплату. Была у него всего одна дочь, так что голодать им не пришлось.
Пятый брат, Леонид, на остальных Комковых непохожий, слыл малахольным. Женился на выезд к теще («пошел в примаки», как тогда говорили), и связь с ним братья потеряли.
А с самым младшим из братьев, Иваном, тоже история вышла. Возрастом он был почти под стать старшему племяннику Николаю, сыну Егора. В ту пору драки – жестокие, с кольями, когда шла «деревня на деревню» – были делом обычным. Весной 1941 года Ивану с Николаем случилось в такой драке покалечить парня из соседнего села. Дошло до суда. Николая уже ждала повестка в армию, по призыву. О войне тогда мало кто думал, а для деревенского парня служба в армии виделась верным спасением от голодухи и бесправия. В общем, родня уговорила Ивана взять всю вину на себя. В итоге погибли оба: Николай в первый же месяц войны пропал без вести где-то под Брестом, а Иван сгинул в лагерях.
Несмотря на все эти бедствия, корень Комковых из удомельской земли не выкорчевался. Уж очень разветвлен он был. Четверо из шести детей Егора свои корешки пустили. Старший из них, Валерий Егорович (теперь ему уже к восьмидесяти), до сих пор в Пашневе живет. У него детей тоже шестеро. Николай живет в Удомле, Вера – в Котловане. А Сергей стал известным реставратором церквей, о нем недавно передача по телевидению была. Он, как и сестры Валя и Люба, живет в Петербурге.
Да и за Кобылиху Комковы держались, пока можно было. Михаил Егорович много лет здесь бригадиром проработал. Только в конце 70-х, одним из последних, покинул он родную, фактически уже умершую Кобылиху и отчий дом. Этой преданностью неласковой, но милой малой родине и дорог особенно Лидии этот брат.
Сиротство
Только успели в их деревне отрыдать по товарищу Сталину, как в семью Комковых пришло новое горе: у отца Егора Ильича обнаружился рак. Умирал он долго, тяжело. Лежал в сельской больнице, в Котловане. И когда почувствовал, что конец близок, позвал родных проститься.
Михаил в ту пору служил в армии. 13-летняя Лида осталась с 18-летним братом Иваном, которому тоже подходил срок служить. Почти полгода девочка сама вела их нехитрое хозяйство, но осенью и родней, и учителями было решено отправить ее в детский дом.
Попав в Зубцовский детский дом, Лида не почувствовала себя обделенной. После домашней нищеты ей все тут нравилось: кормили и одевали по деревенским понятиям почти роскошно.
А весной Лиде, как одной из лучших учениц, предложили поехать в «Артек». Был такой образцово-показательный пионерский лагерь в Крыму, под Ялтой, вожделенная мечта каждого советского школьника. Но Лида, испугавшись незнакомого названия, сначала отказывалась! И все же два месяца в «Артеке» были, без сомнения, самыми лучшими, самыми безоблачными днями ее детства. Но вот что удивительно: ни единой стихотворной строки воспоминания об этом чуде у нее не родили. Да и вспоминается ей нечто «нетипичное»: как отчитала ее пионервожатая за лавровый лист, привезти который наказала детдомовская повариха тетя Тоня. И за этот вовсе ей не нужный лист, конфискованный вожатой, пришлось потом держать ответ еще и перед тетей Тоней.
Случилось так, что на обратном пути в Москве ее не смогли вовремя встретить. И кто-то догадался позвонить в «Пионерскую правду» и попросить приглядеть за образцовой девочкой, счастливой дочерью великой страны. Ее встретили, а чтобы время не пропало зря, дали ручку, бумагу и предложили написать про знаменитый лагерь. Заметка «Как я отдыхала в «Артеке» и стала ее первой публикацией.
На этом все ее счастье, можно сказать, и кончилось. Через год она закончила семилетку и как ни просилась учиться дальше – ради осуществления своей мечты стать учителем, – никто ее слушать не стал.
Отправили ее в Калинин, в 23-е ремесленное училище. Первый год от обиды бунтовала немного: не хотела учиться на портниху. По образовательным предметам отлично шла, а по специальности – откровенно плохо. На второй год выправилась. Внутренняя установка на учебу сработала. И даже на диплом с отличием вышла.
Направили их, шестерых девочек-сирот, в городок Туркестан Южно-Казахстанской области. Было им по 17 лет. Ничего, кроме казенной формы да мизерной зарплаты, у них не было. Даже положенных подъемных им не выдали. Поселили в комнате прямо в здании промкомбината. Только жить там было невозможно. Местная молодежь проявляла к приезжим русским девушкам явно нездоровый интерес. И стекла били, и в дверь ломились. Нашли комнату в другом месте. Но кругом та же степь, пыль, чужой народ, и сами они всем чужие и никому в общем-то ненужные.
Горькие это были годы. Но Лида не отчаивалась. Сразу по приезде все они записались в вечернюю школу. Но кончила ее только Лида. Правда, на выпускных экзаменах случился с ней казус. Сдавая историю, не смогла она назвать фамилию недавно назначенного первым секретарем ЦК компартии Казахстана Кунаева, из-за чего чуть не получила двойку. Да и откуда ей было его знать, если ни газет, ни радио у них не было, а вся жизнь вертелась между работой и школой? Все-таки учительница ее отстояла перед комиссией – историю-то Лида знала.
В том же 1960 году она решилась поступать в Алмаатинский пединститут. Мечта стать учителем ее не оставляла. Сдала экзамены, и хотя отметки были не блестящие (все-таки вечерняя школа), пришло в Туркестан письмо о зачислении. Можно ехать учиться. И тут поразила ее в самое сердце тоска по оставленной родине. Представила, что еще четыре года жить в Казахстане, а там, может, и за всю жизнь отсюда не вырваться, и не выдержала, забрала документы и отправилась в Вышний Волочек, где жила сестра ее матери тетя Поля.
От скитаний к творчеству
Жизнь Лидии Комковой выправлялась долго и трудно. И хотя вышла она в конце концов на чаемую стезю, благополучия так и не достигла. Да и не к нему она стремилась по большому счету.
В пединститут поступила только через два года, проработав это время в швейном ателье. В первый год поступить не удалось – требования на калининском филфаке оказались посерьезнее, чем в Алма-Ате. Училась с удовольствием, да и преподаватели были отличные. Деканом был Андрей Яковлевич Троицкий. Из Москвы приезжал знаменитый профессор Гуревич. Да и других преподавателей: Лидию Васильевну Брадис, Александра Константиновича Федорова, Лидию Владимировну Пастушенкову – до сих пор вспоминает с благодарностью. Трудновато было, конечно, прожить на стипендию в 28 рублей, да сиротская выучка помогала.
В 1966 году она получила направление в Ильинскую школу Вилегодского района Архангельской области. Село было большое – райцентр. Работа пошла хорошо. Все у нее получалось, да и платили здесь по тем временам прилично. В общем, прожила она здесь девять лет. Там же пошли потоком стихи – не остановишь.
Помнится ей, что впервые начала сочинять еще в Кобылихе. Вернее, по дороге из школы, до которой было три километра. Идет по ней, приплясывает и частушки сочиняет, чтобы на посиделках потом исполнить.
После смерти отца не до частушек стало. А теперь вот совсем другие стихи пошли. К сожалению, та первая ее тетрадка пропала во время переезда. Теперь трудно и вспомнить, что это были за стихи. Однажды, в конце 60-х годов, она послала несколько стихотворений в популярный тогда журнал «Юность». Ответ пришел настолько сокрушительный, что на несколько лет бросила писать стихи. Зато пошли рассказы, которые с удовольствием печатала местная «районка».
А потом встретился ей человек – хороший, добрый, любящий. Работал ветеринарным фельдшером и специалистом слыл отличным. Вышла замуж.
Ее единственная любовь продлилась всего четыре года, оставив в душе и сожаление, и боль, и благодарность, и тоску. Да еще дочку Юлю, родившуюся уже в Калинине, куда семейство Гомзяковых переехало в 1975 году. Муж нашел работу на конезаводе в Чуприяновке. Несильный характер и близость к спирту развили известную русскую болезнь. Пытался бороться с нею, да не сладил. Решил сменить обстановку – думал поможет. Уехал в Сонково, да там и сгорел окончательно.
Весть о смерти бывшего мужа застала Лидию Георгиевну в Боровичах. До родной удомельской земли отсюда рукой подать. Первым перебрался сюда из обезлюдевшей Кобылихи Михаил Комков. Он-то и позвал сюда сестру, и помог приобрести полдома..
До этого успела она год поработать в Новосибирской области. Посулили здесь жилье, да обманули. А с географией она сама обманулась Думала: раз Сибирь, то обязательно лес рядом должен быть, как на родине. А попала в Кулундинские степи.
В Боровичах прожила десять лет. При районной газете «Красная искра» действовало литобъединение, в котором ее признали как прозаика. Ее небольшие рассказы печатались как в газете, так и в коллективных сборниках. Газета нуждалась в сотрудниках. Но журналистская работа с постоянной «текучкой» и заданностью тем как-то не очень привлекала Лидию Гомзякову. К тому же с неизбежностью вставал вопрос о вступлении в партию. До этого она уже дважды отказывалась от подобной чести. Не диссидентство, а нечто прямо противоположное было тому причиной. Коммунизм представлялся ей идеалом, к которому примазалось слишком много недостойных людей. Быть в одной с ними организации она не хотела. И осталась, как и прежде, рядовым учителем.
В 1988 году, в самый разгар перестройки, вернулась в Тверь, как раз обретавшую свое историческое имя. Купила на окраине полдома – опять с помощью брата. Нашла работу в 17-й школе. И опять хлынули стихи. Александр Гевелинг, которому, собравшись с духом, их показала вместе с очередным рассказом, определил четко: «Вы не прозаик, вы – поэт». Мучившие после разгромной рецензии из «Юности» сомнения исчезли настолько, что позволяла себе не соглашаться с некоторыми замечаниями мэтра.
Однако стихи писались большей частью «в стол». В постмодернистский «мейнстрим» творчество бывшей сельской учительницы явно не вписывалось. Близкая ей литературная среда себя не обнаруживала. Печатала кое-что в газетах (больше всего, пожалуй, в «Тверской Жизни»), в коллективных сборниках. В 2000 году еще раз собралась с духом и написала большое письмо Александру Солженицыну, сопроводив его своими стихами. Неожиданно для нее классик ответил – не без критики, но и с твердым уверением: «Вашим голосом действительно говорит народное горе. И Вы пишите от чистого сердца». Тогда же добралась она до заросшей бурьяном и крапивой Кобылихи, чтобы посетить могилу родителей да заодно постоять рядом с полуразвалившимся отчим домом. «Мне бы только проснуться, как в детстве,/ до восхода румяной зари / и с дождинками в добром соседстве / в мутных лужах топтать пузыри. / Мне б увидеть, как утром росистым / зашагают в лугах косари,/ как бурёнок с мычаньем басистым / поведет пастушок в пустыри… »
Дочь между тем выросла, стала биологом, и преподает в той же 17-й школе, где училась, а затем работала ее мать. У Лидии Гомзяковой подрастает внучка, а недавно появился и внук. А стихи все идут. На собственные пенсионные сбережения издала два сборника. По воскресным дням продает их на базаре – месте совсем не поэтическом, ловя удивленные взгляды любителей пряностей и солений. «Не слышу отзыва. Вокруг все тихо, глухо – / ни песен, ни ругательств мужичка. / И только чуткое улавливает ухо / бодрящий плеск живого родничка…»